Заканчивается август, отмеченный тремя Спасами, подводящими итог урожайному году, в котором особое место занимает вода и колодцы. Первый Спас, Мокрый, связан с чудотворным действием воды, Третий Спас – с временем очищения колодцев.

Ставить и освящать колодцы принято на Первый Спас: август – самый жаркий месяц, когда вода достигает минимума, тогда и ставить, и очищать колодцы – самое время. Во всех религиях колодцы считались сакральным местом. В христианстве святые источники - места паломничества и особого обустройства, от них исходит чудодейственная и целебная сила.

Колодец ассоциируется с человеческой душой, которую следует оберегать и держать в чистоте; с входом в потусторонний мир; с бесконечностью и тайной, с глубиной и раем; с родным домом и единением людей. Наконец, с эротикой, где колодец символизирует женскую вагину, а закрытый колодец – девственность. Про колодцы складывались легенды и сказки, притчи и поговорки, стихи и поэмы. Вот, например, притча от афонских монахов:

«Человек копал колодец. Прокопал десять метров – нет воды. Бросил копать. Начал рыть в другом месте. Копал, копал – снова везде сухо. Бросил это место и совсем ушел. А к его первому колодцу подошел другой человек. Видит – колодец глубокий, а воды нет. Спустился в него. Прокопал три метра – и пошла вода. Очень был рад. Если хочешь войти в глубины сердца, нужно идти до конца, прилагая усилия только к этому, оставив все остальное».

А это - пример легенды: в словацком городе Тренчин есть замок, стоящий на высокой горе. В нем находится колодец, получивший название от бытующей здесь легенды. Однажды хозяин этого замка, одержав победу над турками, привез из похода много пленных и среди них - красавицу Фатиму. Через некоторое время в замок приехал жених красавицы и стал просить хозяина замка освободить пленных и его возлюбленную, за что предлагал большой выкуп и обмен пленными.

Хозяин отдал всех, кроме Фатимы, поставив Омару условие: он отдаст ее, если тот добудет воду. Три года Омар трудился и, наконец, на глубине 79 метров, нашел драгоценную влагу. Так в замке появился колодец, сделавший его неприступным, а Омар получил свою возлюбленную. Так выкопанный источник получил имя «Колодца возлюбленных».

В глубоких колодцах вода холодна,
И чем холоднее, тем чище она.
Пастух нерадивый напьется из лужи
И в луже напоит отару свою,
Но добрый опустит в колодец бадью,
Веревку к веревке привяжет потуже.
Бесценный алмаз, оброненный в ночи,
Раб ищет при свете грошовой свечи,
Но зорко он смотрит по пыльным дорогам,
Он ковшиком держит сухую ладонь,
От ветра и тьмы ограждая огонь -
И знай: он с алмазом вернется к чертогам.
(Иван Бунин, 1915 г. Поэту)

В древней Руси в день зимнего солнцестояния (на Рождество) девушки часто гадали: смотрелись в колодцы, чтобы увидеть жениха или делали из палочек маленькие колодцы, запирали на ключик и со словами: «Суженый, ряженый, приходи коня поить, у меня ключа просить», клали его под подушку.

Колодцы несут глубокий метафизический смысл, олицетворяя связь с потусторонними мирами, с миром мертвых, с преисподней, с прошлым, поскольку колодцы – это источники не только жизни, но и смерти. В фольклоре можно найти немало страшилок, где колодец похож на могилу, в котором живут страшные чудовища, забирающие жизнь у решившихся спуститься на дно.

В китайской Книге Перемен колодец - символ союза «Я» с подсознанием, в иудейской традиции - мудрость и сама Тора, в исламе - вся мусульманская цивилизация берет начало от колодца Земзем, находящегося в Мекке. По преданию этот колодец возник волшебным образом от удара ноги Измаила, которого бросила на этом месте Агарь, изгнанная Авраамом и Саррой.

Воду из этого святого колодца все паломники набирают по окончании хаджа, чтобы раздать ее родным и использовать для исцеления от недугов. Точно также и христиане набирают воду из святых источников для исцеления и освящения себя и жилищ. На востоке есть притча: чтобы построить минарет, нужно обязательно вывернуть глубокий колодец наизнанку.

Чудодейственные свойств, приписываемые колодцам, делают их местом судьбоносных встреч. Например, в Библии Елеазар, посланник Авраама в дом отца своего, чтобы найти там невесту сыну Исааку, встречает будущую жену Исаака Ревекку у колодца. Потом у колодца находит свою возлюбленную Рахиль и Иаков. И Иисус беседует с самарянкой о живой воде тоже у колодца,

и Благовещение впервые, согласно преданию, Дева Мария узнает у колодца, и братья Иосифа сбросили его в сухой колодец. Словом, колодец – это многозначный метафизический и сакральный символ: жизни и смерти, подземного мира и подсознания, проникновения в глубину тайны и источник священного знания.

Я думал, как мне быть с душой
С моей, не так уж и большой:
Закрыть ли душу на замок,
Чтоб я потом разумно мог
За каплей каплю влагу брать
Из темных кладезных глубин
И скупо влагу отдавать
Чуть-чуть стихам, чуть-чуть любви!
И чтоб меня такой секрет
Сберег на сотню долгих лет.

Колодец вырыт был давно,
Всё камнем выложено дно,
Но сруб осыпался и сгнил
И дно подёрнул вязкий ил.
Крапива выросла вокруг,
И самый вход заткал паук.
Сломав жилище паука,
Трухлявый сруб задев слегка,
Я опустил бадью туда,
Где тускло брезжила вода.
И зачерпнул - и был не рад:
Какой-то тлен, какой-то смрад.

У старожила я спросил:
- Зачем такой колодец сгнил?
- А как не сгнить ему, сынок,
Хоть он и к месту, и глубок,
Да из него который год
Уже не черпает народ.
Он доброй влагою налит,
Но жив, пока народ поит. -
И понял я, что верен он,
Великий жизненный закон:
Кто доброй влагою налит,
Тот жив, пока народ поит.

И если светел твой родник,
Пусть он не так уж и велик,
Ты у истоков родника
Не вешай от людей замка.
Душевной влаги не таи,
Но глубже черпай и пои!
И, сберегая жизни дни,
Ты от себя не прогони
Ни вдохновенья, ни любви,
Но глубже черпай и живи!
(В.Солоухин. Колодец. Отрывок)

Апрельской вербы серебро на прутьях красных.
Здесь гласных полное ведро, ведро согласных.
Распахнуто в подземный хлад окно колодца,
И там до слёз мне кто-то рад, - как сладко пьётся!..

Как сладко пьётся в глубине, где всхлип отрады,
И трепет в каплющей струне, и капель взгляды,
Когда целуется ведро с нутром колодца
И брёвен каждое ребро поётся, пьётся.

Душа колодца дышит мглой, она слезится,
Воды зеркален каждый слой, там льются лица.
В подземном царстве нет зеркал, зеркален кладезь,
Где бездна черпает вокал, с ведром наладясь...
(Юнна Мориц. Колодец)

Самолеты из Белграда и из Амстердама, где Виктор Корчной встречался в матче с Решевским, приземлились в аэропорту Шереметьево почти одновременно, с интервалом в несколько минут. В гостиницу Таль и Корчной ехали вместе. В машине легко договорились об условиях предстоящего полуфинального матча.

Соревнование началось в конце июня в Центральном Доме Советской Армии. Весь матч, от первого и до последнего хода, держал обоих соперников в таком напряжении, которого ни тому, ни другому прежде не приходилось, наверное, испытывать. Любопытно, что после окончания десятой партии Корчной признался Талю, что если бы не спас эту партию, то, может быть, отказался бы от дальнейшей борьбы. Конечно, сказано это было под горячую руку и, скорее всего, Корчной продолжал бы игру, но признание это тем не менее любопытно и дает понять, что испытывал в ходе матча тот, кто побеждал. Что же говорить о побежденном?

Объясняется это не только отборочным характером матча: спортивное значение соревнования, по крайней мере вначале, даже как бы отступило на второй план. Важную роль играло то обстоятельство, что Таль имел с Корчным катастрофический счет - девять поражений, одиннадцать ничьих и… одна победа!

Располагая таким активом, Корчной имел полное право по меньшей мере скептически относиться к высказываниям тех, кто, подобно, например, Эйве, считал Таля гениальным шахматистом. Корчной на это только посмеивался, и Таль знал, что Корчной посмеивается, знал и, пытаясь отыграться, лез напролом и терпел новые и новые неудачи.

В конце концов появился термин «корчнобоязнь». Объясняли это очень просто - бывают «неудобные» партнеры. Бывают, верно. Но почему Корчной так неудобен для Таля? Очевидно, его стиль, его творческая манера содержат какой-то иммунитет против Таля. Скорее всего, дело было не в том, что Таль боялся Корчного, а в том, что Корчной не боялся Таля!

Объясняется это, по-видимому, тем, что если Таль - демон атаки, то Корчной - демон защиты, точнее, контратаки. Неповторимость его манеры заключается в том, что он всегда готов поднять брошенную противником перчатку. Предлагают ли ему острую игру или переводят стрелку на путь позиционного маневрирования - и в том, и в другом случае он «уступает» противнику. Он очень уступчив, Корчной! Но готовность Корчного уступать намерениям противника - это примерно то же, что готовность пружины сжиматься. Стихия Корчного, стихия, в которой ему нет равных, - это контратака, контратака, начинающаяся незаметно, исподволь, в тот момент, когда противнику кажется, что дела его обстоят как нельзя лучше.

А уж когда ему навязывают жертву пешки или фигуры, он не отказывается почти никогда. Данайцев, дары приносящих, Корчной не боится. Не боится потому, что при своем пристрастии к защитной игре, при своей готовности уступить инициативу (чтобы потом с эффектом перехватить ее!), Корчной необычайно разносторонен. Он прекрасный стратег и тактик, в мастерстве разыгрывания окончаний он не уступает никому, он великолепно считает варианты, и даже молодому Талю никогда не удавалось его «пересчитать».

Нетрудно понять, что при таком сложном подходе к партии Корчному приходится совершенно по-особому разыгрывать начало. Ведь уступить инициативу в насквозь изученном варианте - это значит добровольно поставить себя в безвыходное положение.

Корчной действует иначе. Он выражает готовность отказаться от инициативы, но при этом как бы говорит: вы хотите стать хозяином положения? Пожалуйста! Но только давайте отойдем в сторонку.

Читатель, по-видимому, заметил, что эта черта глубоко роднит стиль Корчного и Таля, хотя при всем том они очень, очень непохожи. Кто-то сказал, что мечеть - это колодец, вывернутый наизнанку. Можно сказать, что стиль Корчного - это вывернутый наизнанку стиль Таля. Таль всегда стремится к захвату инициативы, Корчной готов без сожаления (но не бескорыстно!) уступить ее; Таль любит атаковать, Корчной - защищаться, Таль особенно уверенно играет белыми, Корчной - черными.

Получилось так, что во встречах Таля и Корчного коса находила на камень. В том, в чем Таль был особенно силен - в тактическом мастерстве, в точности расчета, - Корчной ему почти не уступал, зато, например, в разыгрывании окончаний, в техническом умении, безусловно, превосходил. В это трудно поверить, но, став чемпионом мира, Таль, по его собственному выражению, имел счет с Корчным «равный» - 5:5 - пять ничьих и пять поражений!..

Все это только больше подогревало и без того острый интерес к поединку бойцов, признающих лишь бескомпромиссную борьбу. Не нужно думать, как утверждали некоторые, что психология в этом матче была безоговорочно против Таля, нет. Самолюбивому Корчному тоже важно было доказать, что его превосходство (особенно в период чемпионства Таля) было неслучайным. Словом, у обоих были психологические сложности, у обоих были трудные противники, обоим хотелось победить не только потому, что это позволяло продолжать борьбу за чемпионский титул.

У болельщиков безошибочный нюх - все дни матча зал был переполнен. Уже первый ход, сделанный Талем, вызвал приглушенное возбуждение среди зрителей. Вопреки обыкновению, Таль двинул на два поля не королевскую, а ферзевую пешку. Как затем стало ясно, этот ход был не эпизодом, рассчитанным на эффект неожиданности, а свидетельством того, что Таль, учтя свой богатый горький опыт, решил играть с Корчным в иной, неторопливой манере, лишив своего соперника того удовольствия, которое тот получал, встречая азартный наскок Таля заранее подставленным кулаком.

Безусловно, эта стратегия была для Корчного, может быть, не очень неожиданной, но наверняка не очень приятной. Корчной любит, чтобы кризис на доске назревал побыстрее, неопределенность ему не очень по душе. Но и Таль ведь тоже не отличается терпеливостью, и ему медлительная стратегия тоже не по нутру. Правда, Талю могло служить утешением то, что он пошел на это добровольно, а Корчной должен подчиниться навязанной ему как будто стратегии. При всей неожиданности и необычности матчевой линии Таля схема внешне выглядела прежней: Таль навязал Корчному свой план боя, а тот, как всегда, «уступил» инициативу.

Итак, матч начался. И в первой же партии стало очевидным, что психологические моменты действовали, как ни странно, против обоих партнеров. В спокойной позиции Корчной вдруг сделал два настолько плохих хода, что Таль, не веря своему коварному сопернику, долго искал подвоха, которого на самом деле не было.

В итоге возник пешечный эндшпиль, который Таль мог выиграть, но для этого ему надо было на 28-м ходу двинуть вперед центральную пешку. Выигрыш, правда, достигался необычайно сложным путем; достаточно сказать, что секундант Корчного Фурман, анализируя позицию в шахматном бюллетене, вынужден был привести девятнадцать диаграмм!

Таль не сделал этого хода. И никто был бы не вправе его за это осуждать, если бы для принятия такого решения Таль должен был бы за доской разобраться во всех тонкостях позиции, для чего гроссмейстеру Фурману понадобилось несколько дней. Но ход центральной пешкой был вообще лучшим, даже исходя из чисто общих, а не сугубо конкретных соображений. Таль интуитивно чувствовал, что это сильнейший ход, чувствовал… и не поверил своей интуиции.

Эта неуверенность была симптоматична. Таль не был готов к тому, чтобы выиграть у Корчного первую же партию, он, обычно проигрывавший первые партии и в турнирам, и в матчах, был рад и ничьей. Но если бы только это… Таль настроил себя на спокойную стратегию, решил играть не по Талю, не бросаться на Корчного, и не удивительно, что в момент, когда действительно надо было броситься вперед, он - Таль! - промедлил, уклонился от принципиального решения.

Конечно, это была неудача, но ничья в первой партии была пределом его желаний, поэтому Таль, узнав, что мог выиграть, не очень огорчился. Легко сделал Таль ничью черными и во второй партии. А в третьей, которая вновь была начата ходом ферзевой пешки, Таль - редкий случай в его практике - поймал Корчного на заготовленный дома вариант.

Издательство ЦК ВЛКСМ "Молодая гвардия"
1946

Глава шестая ИЗОБРЕТЕНИЯ-ОБОРОТНИ

КОЛЕСО ВЗБЕСИЛОСЬ

Раз Ходжа Насреддин с приятелем попал в город Конию.

Очень поразили путников высокие, тонкие минареты, которых много в этом городе. Приятель спрашивает:

Никак не могу понять, как их строят?

Проще простого, - отвечает лукавый Ходжа. - Роют глубокий колодец и выворачивают его наизнанку.

Хотел человек пошутить, сказал чепуху и сам не знал, что вышла правда. Из колодцев, конечно, башен не делают. Но бывали такие примеры в истории больших изобретений, что невольно приходят на ум минарет и колодец Ходжи.

Имеется привычная, давно всем известная вещь. Поглядят на нее с необычной стороны, вывернут наизнанку, и нежданно является могучее изобретение.

В южных краях, где жили культурные люди в древние времена, воды для посевов не хватало, так что приходилось орошать поля искусственно, подавая воду из речек. Для этого издавна применяли водоподъемные колеса.

Ставили в речку большое деревянное колесо с ковшами по ободу. Колесо вертели волы и люди, и ковши один за другим зачерпывали воду, подымались кверху и один за другим опрокидывались в жолоб, укрепленный наверху. А из жолоба вода самотеком растекалась по оросительным канавам.

Денно и нощно трудились люди, в поте лица крутя водоподъемные колеса. На одной реке оказалось на редкость упрямое колесо. Река была быстрая и бурная, под водой ковши шли против течения, и вода, ударяя в ковши, тащила их назад. Тужась из последних сил, человек проворачивал рукоятку, загребая ковшами наперекор течению. Обессилев, он выпустил рукоятку. И тут колесо взбесилось. Оно завертелось само. Тщетно человек ловил руками, пытаясь ухватить рукоятку.

Чорта с два! Колесо отбрасывало его прочь. Колесо вертелось, как бешеное, но не подымало больше воды. Оно шло в обратную сторону, и ковши вверх дном подымались кверху.

И, наверное, человек молил водяных богов, чтобы они урезонили колесо, прибрали его к рукам, снова заставили работать. А быть может, он и не молил своих богов.

Именно этот человек и был, быть может, великим изобретателем, который первый увидел двигатель во взбесившемся водоподъемном колесе.

"Колесо вертится само, - сверкнуло у него в голове, - Тем лучше! Приделаю к нему еще несколько ковшиков. Да гак, чтобы они зачерпывали воду и тащили ее кверху, при вращении колеса. Тогда колесо само будет подымать воду!"

Он так и сделал. ; И колесо за иего стало делать его тяжелую работу.

Не надо было ни волов, ни ослов, не надо было крутить тугую рукоятку. Речка работала сама, она сама подымала всю воду, и вода журчала, плескалась и булькала в жолобе.

МАШИНЫ ОБОРОТНИ

Нередко конструкторы нарочно применяли навыворот водоподъемные машины, чтобы получить разнообразные водяные двигатели. Удачно получилось с архимедовым винтом. Эту водоподъемную машину придумал величайший механик древности Архимед. Она походит слегка на теперешнюю мясорубку, одним концом погруженную в воду. В трубе вертится спиральный винт и гонит воду вверх, точно так как гонится мясо в мясорубке.

Впоследствии архимедов винт превратили в водяную турбину. Стали, наоборот, прогонять воду через трубу, и винт завертелся, словно крылья мельницы под напором ветра. Получилась отличная водяная турбина, которая неплохо работает даже при небольшом напоре воды.|

На заре электротехники динамомашины и электромоторры совершенствовали отдельно. Считалось, что это совсем различные машины и к каждой нужен свой особый подход. Но вот на Всемирной выставке в Париже один рабочий случайно подключил провода от работающей динамомашины к другой, которая не работала. И та динамо, что не работала, вдруг завертелась.

С тех пор поняли, что динамомашина и электромотор - это одно и то же, что динамо можно заставить вертеться, если пустить в нее ток, а электромотор давать ток, если его вертеть. Кое-кто оспаривает случайность этого открытия. Говорят, что это открыли ученые путем опытов и теоретических рассуждений.

Как бы там ни было, факт остается фактом. С тех пор, как обнаружили, что динамо и электромотор - это машины оборотни и одна из них легко превращается в другую, совершенствовать их стали вместе, словно одну машину.

Нас с детства учат: парта ~ это парта, дом - это дом, тетрадь - это тетрадь. Но не так все просто оказывается в мире. Водоподъемное колесо - это одновременно двигатель, архимедов винт - это одновременно турбина, динамо - это одновременно электромотор. Словно две души живут в машине. И счастлив тот изобретатель, кто разгадает в машине оборотня и заставит его работать людям на пользу.

ПРЕВРАЩЕНИЯ НАСОСА. СОЛОМИНКА

Удивительны превращения воздушного насоса!

Картинка из старинной книжки: двое насосом выкачивают воздух из бочки. Работа трудная. Поршень упирается и не лезет из цилиндра. Воздух в бочке сильно разрежен, и наружное давление вгоняет поршень внутрь. Если отпустить веревку, поршень, сорвавшись, ударится цилиндру в дно.

В конце XVII века одновременно нескольким ученым, жившим в различных странах, запала в головы мысль приспособить упрямый поршень воздушного насоса в качестве двигателя. Видно, крепко поприжала людей потребность в посторокней силе, если сразу в несколько голов за сотни километров друг от друга приходит одна и та же, такая необычная мысль. Да и мысль-то, на первый взгляд, неважная.

Много ли сможет сделать поршень за короткий единственный ход от верха до дна цилиндра. Да и что за толк от этого хода! Перед этим приходится с силой оттягивать поршень назад, все равно что заводить и спускать пружину. Видно многое передумали, многое перепробовали и отбросили люди, прежде чем сойтись на поршне воздушного насоса. Ничего другого, видимо, людям не оставалось.

В те времена для дальних странствий строились большие корабли, на полях сражения громыхали пушки. Широчайшее применение получило огнестрельное оружие. Для всего требовался металл. Надо себе представить, что значило для средневекового человека - ремесленника - получать, например, такие приказы. В марте-апреле 1652 года английское правительство приказало немедленно изготовить 335 пушек, а в декабре того же года объявило, что ему необходимо еще 1 500 железных пушек, общим весом в 2 230 тонн, 117 тысяч снарядов артиллерийских, 5 тысяч ручных гранат. Немедленно!

И агенты ездили по всей стране, стучали в двери всех мастеров. Но невозможно было удовлетворить столь неожиданный и столь колоссальный спрос. Легко сказать, добудь да отдай 2 230 тонн железа, если все годовое производство железа в Англии в те времена едва достигало 20 000 тонн! Для выплавки железа нужен был уголь. Его добывали в шахтах. Шахты заливало водой. Воду откачивали насосы.

Хорошо, если тут же, у шахты, протекала река. Тогда насосы приводили в движение от водяных колес. Ну, а если не было реки? Не обязательно уголь там, где река! Тогда работали лошади. Бывало, по пятьсот лошадей работают в шахте на откачке, и все-таки мощности нехватает.

Крайне нужна была дешевая сила. В первую очередь для откачки воды. Потому и хватались ученые за соломинку, за упрямый поршень воздушного насоса, сразу в несколько рук, в разных краях.

ПРЕВРАЩЕНИЯ НАСОСА. УЛИТКА

Обратить воздушный насос, превратить его в двигатель взялся француз Дени Папен. Вначале Папен поступил, на теперешний взгляд, по-смешному. С превеликим трудом откачал из бочки воздух, оттянул до предела поршень и заставил его при обратном ходе тащить за веревку поршень водяного насоса. Получилась нелепица: все равно что хватать самого себя через голову за ухо. Много легче было прямо тащить поршень водяного насоса.

Надо было ухитриться получить в цилиндре пустоту без затраты человеческих сил. Написал письмо коллеге, попросил совета. Был коллега иностранцем, но и ему упрямый поршень не давал покоя. Получает Папен письменный совет:

Зарядить цилиндр, как пушку, порохом. Пристроить к нему фитиль. Вдвинуть поршень до самого дна, как снаряд. А затем фитиль запалить и глядеть, что получится.

Папен взял заряд как можно меньше. Поршень даже не вылетел из цилиндра, задержался у самого верха. Папен сел и стал ждать.

Цилиндр остывал. Раскаленные газы охлаждались, сжимались, уменьшались в объеме. Внутри цилиндра получалась пустота.

Поршень медленно полез внутрь. Его гнал туда наружный воздух.

Поршень лез внутрь, и если бы привязать к нему веревку, перекинутую через блок, он бы потянул за собой в груз и другой поршень водяного насоса, откачивающего воду. Получился двигатель. Но какой!

После каждого выстрела и охлаждения, после каждого хода поршня цилиндр надо было перезаряжать: вкладывать заряд, поджигать фитиль. Когда надо работать, приставляй к машине артиллерийский расчет: "Заряжай! Поджигай! Пли!"

И живи Папен в наши время, обязательно придумал бы что-нибудь вроде пулемета. Но тогда до пулеметов было далеко. Папен и сам понимал,-что его машина не пойдет слишком дорого стоил порох.

Все-таки первый шаг был сделан: без затраты человеческих сил в цилиндре получена пустота. Как бы только избавиться от перезарядки? Как бы выдумать такой неистребимый порох, который бы после взрыва сам собою в том же цилиндре опять превращался в порох, и так без конца? Блеснула мысль: "Вода!"

Нагреешь воду - пар! Остудишь пар - опять вода! Вода, конечно, не порох - не горит и сама собой превратиться в пар не может, надо ее для этого подогреть.

Не беда! Папен взял цилиндр, похожий на кухонную кастрюлю, налил в нее воды и поставил кипеть на плиту. В цилиндр был вставлен поршень. В поршне была маленькая дырка. Вода закипела, и пар вытеснил воздух через дырку из цилиндра.

Папен заткнул дырку палочкой и снял цилиндр с плиты. Пар охлаждался и оседал водяными каплями на стенках цилиндра. Внутри получалась пустота. Поршень лез внутрь под давлением наружного воздуха, как и в пороховой машине.

Когда цилиндр охладился, внутри снова получилась вода. Можно было снова нагревать цилиндр. Никакой перезарядки!

Только и забот, что подноси и убирай огонь. Папен был рад несказанно. Вот он - двигатель! Огненная машина. Ставь к насосам - будет качать. Ни реки, ни лошадей, ни ветра, одна тут движущая сила - огонь. Хоть сейчас тащи на шахту, разводи костер. Уголь кучами лежит кругом.

Про машину Папена рассказывают небылицы. Говорят, что Папен построил пароход и плавал на нем по реке Фульде. И что злобные судовладельцы из зависти разбили его судно.

А на самом деле никакого парохода у Папена не было. Да и быть, конечно, не могло.

Машина Папена была медлительна, как улитка.

Папен шел на все- разжигал огромный костер, раздувал мехами гудящее жаркое пламя. Ничто не могло расшевелить ленивую машину. Все, чего мог добиться Папен в своей маленькой модели, это заставить двигаться поршень со скоростью один ход в одну минуту.

И если бы сделать большую мощную машину, способную осилить шахтный насос, то часами, быть может, пришлось бы греть и остуживать цилиндр, чтобы один-единственный раз качнуть поршень шахтного насоса.

Так работать не годилось. Поэтому машина Папена никогда и нигде на практике не работала.

ПРЕВРАЩЕНИЯ НАСОСА. ОГНЕННЫЙ ЖУРАВЛЬ

Многие изобретатели совершенствовали машину Папена, но наибольших успехов достиг лет пятнадцать спустя английский кузнец Ньюкомен.

Ньюкомен стал докапываться до причин медлительности машины, и многое из того, что казалось вчера разумным и целесообразным, показалось ему сегодня неразумным и бессмысленным.

Что может быть несуразнее?

Воду кипятить, чтобы тут же остуживать, остуживать, чтобы тут же снова кипятить.

Словно комический пешеход: два шага вперед, шаг назад!

Ньюкомену стало ясно: воду надо раз навсегда нагреть и потом уж не охлаждгть. Нужно где-то в особом сосуде постоянно кипятить воду и оттуда брать пар для цилиндра. Он так и сделал.

Воду кипятят в особом котле. Через узкую трубку с краном пар напускают в цилиндр. Когда пар вытесняет воздух,-впрыскивают в цилиндр фонтанчик холодной воды. Пар быстро охлаждается, оседает на стенках. В цилиндре образуется пустота, и наружное давление вгоняет поршень вглубь.

Фонтанчик появился в машине от одной неполадки. В те времена не умели как следует пригонять поршень к цилиндру, и пар свистал через зазор. Чтобы прекратить утечку napa. Ньюкомен налил поверх поршня слой воды. И машина неожиданно оживилась. Поршень резвее стал лезть в цилиндр. Холодная вода просачивалась к пару, пар сгущался быстрее, и в цллиндре быстрее образовывалась пустота. Это мигом подметил Ньюкомен, который цеплялся за каждую возможность ускорить ход машины. Он стал нарочно впрыскивать в машину водяной фонтанчик, и струя воды, хлеставшая в цилиндре, подхлестывала машину, как хлыстом.

От поршня машины Ньюкомена подымается цепь к качающейся перекладине, похожей на колодезный журавль. С другого конца журавля свисает цепь к поршню водяного насоса. Журавль вытягивает поршень, как бадью из колодца.

Машина работает так. Машинист становится к кранам и впускает в цилиндр попеременно то пар, то фонтанчик холодной воды. Работа детская, а машина работает, как слон. Одна машина Ньюкомена заменила собой пятьдесят лошадей, работавших на откачке.Ньюкомен оказал огромную услугу углепромышленникам.

Жаркое пламя пылало в топках, день и ночь тяжелые коромысла медленно раскачивались над насосами. И один углепромышленник уверял домашних, что не может заснуть спокойно, если не слышит лязга цепей и сопения огненных журавлей, работающих на шахтах.

ПРЕВРАЩЕНИЯ НАСОСА. ПРИТЧА О ГЕМФРИ ПОТТЕРЕ

Детская работа - крутить в паровой машине краны. Вот ее и поручали детям. Рассказывают, как один мальчуган нечаянно усовершенствовал паровую машину. Называют даже имя этого малй чика- Гемфри Поттер. Ему надоело стоять целые часы у машины, не смея оторваться от кранов ни на минуту. Рядом резвятся товарищи. Завидно. Хочется и самому пошалить с ними.

Взял Поттер шнурочки и привязал их одним концом к рукояткам кранов, а другим к коромыслу. Когда коромысло опускалось, один шнурочек натягивался и закрывал кран. Когда коромысло поднималось, натягивался другой шнурочек, и кран открывался.

Приделал шнурочки и побежал шалить, а машина в его отсутствие стала работать сама. До тех пор человек служил составной необходимой частью машины. А с тех пор машина стала обходиться без человека. Так, мол, нечаянно и была усовершенствована машина Ньюкомена. Вот, мол, какой курьез - лентяй-мальчишка, а сделал важное изобретение! Об изобретении Гемфри Поттера написаны целые книги.

Но новейшие исследователи с недоверием относятся к этой истории. Утверждают, что автоматическое управление кранами придумал Бейтон, отменный специалист, серьезный изобретатель. А историю о Гемфри Поттере сочинили враги Бейтона, чтобы помешать ему взять патент. Им понадобилось доказать, что устройство это не ново и применялось уже до Бейтона. Вот они и сочинили притчу о мальчике, усовершенствовавшем паровую машину.

ПРЕВРАЩЕНИЯ НАСОСА. МОДЕЛЬ

Машина Ньюкомена шестьдесят лет подряд верой и правдой служила на шахтах, прилежно откачивая воду. Так продолжалось до тех пор, пока учебная модель, этой машины не попала в починку механику глазговского университета англичанину Джемсу Уатту. И Уатт так увлекся маленькой моделькой, что всю жизнь посвятил совершенствованию паровых машин и прославился в этом деле как великий изобретатель. Увлечение Уатта зародилось неспроста. В те времена начинали ругать машину Ньюкомена, и чем дальше, тем крепче ее ругали.

Помилуйте! - возмущались заводчики. - Это прорва, а не машина - столько жрет топлива!

Сами посудите, пятьдесят лошадей приходилось держать при иной машине, и они едва успевали подвозить дрова. Из тысячи полен, исчезавших в топке, от силы шесть щли впрок. Тепло от шести полен превращалось в полезную работу. Остальное тепло расходовалось зря.

А размеры! Для машины в каких-нибудь тридцать сил нужен целый дом! Скорость? Тут заводчики окончательно махали рукой. Десять подъемов насоса в минуту - разве это работа?!

В те времена появилось и начало распространяться по свету множество самых разнообразных быстроходных станков. Они требовали двигателя. Чем тут могла помочь машина Ньюкомена с парой цепей, мотающихся вверх и вниз? Все это Уатт знал и слышал давно. С жадным интересом рассматривал он модель. И с каждой минутой росла в нем уверенность: именно он и никто другой, сможет усовершенствовать машину. Откуда пришла такая уверенность? Уатт был не чета кабинетным белоручкам - большинству ученых того времени. Он был отличный механик - золотые руки. У него имелось и большее - золотая голова.

Но мало ли в мире умелых рук и ясных голов? Было у Уатта еще кое-что, чего нехватало в те времена другим механикам мира. Он был другом и верным помощником в опытах знаменитого исследователя теплоты Блека. Уатт досконально знал свойства пара и теплоты, знал, как немногие знали в его время. Он прощупал здесь все своими руками. Поэтому Уатт взялся за машину Ньюкомена уверенной рукой мастера. Он приступил к ней во всеоружии научных приборов: термометров, манометров, силометров. Когда нехватало приборов для измерений, он изобретал их сам и продолжал исследования.

Уатт совершенно перекроил машину. Уатт понял, что большая потеря тепла-раз за разом охлаждать водой цилиндр и тут же снова его нагревать. Уатт выбросил водяной фонтанчик. Цилиндр был теперь нагрет постоянно. А холодильником служил отдельный сосуд, постоянно остужаемый холодной водой. Он соединялся с цилиндром трубкой с краном. Перед рабочим ходом поршня открывался кран, пар уходил в холодильник и там оседал водяными каплями. В холодильнике и в цилиндре получалась пустота.

Теперь машина имела все части современных паровых машин. Первая "пороховая" машина Папена напоминала простейшее животное - маленький комок живой слизи - амебу. Тело амебы, ее слизь, было одновременно и ртом, чтобы питаться, и ножками, чтобы передвигаться, и щупальцами, чтобы хватать.

Цилиндр пороховой машины был одновременно и цилиндром, и котлом, и топкой, и холодильником.

Папен отделил топку от котла.

Ньюкомен - котел от цилиндра.

Уатт - отделил от цилиндра холодильник.

Машина перестала быть похожей на амебу, и если уж напоминала что-нибудь живое, то скорее всего высшее животное с его специально приспособленными частями тела: ногами, чтобы ходить, руками, чтобы хватать, ртом, чтобы питаться.

ПРЕВРАЩЕНИЯ НАСОСА. БАБОЧКА

Машина Ньюкомена не была паровой машиной.

Это была воздушная машина. Поршень в ней двигался силой давления внешнего воздуха, а пар служил только для того, чтобы получить пустоту в цилиндре. Давление внешнего воздуха от людей не зависело. Чтобы увеличить силу машины, был единственный путь - увеличивать размеры поршня. Машина получалась большой и слабой. Какая обида! Бурлит вода в котле, из трубы хлещет пар, и пар этот в машине почти не используется. Уатт был потрясен до глубины души. Люди держат в руках сокровище и не замечают этого.

Подумать только! Неукротимая сила давления пара, бешеная сила, которая рвала нередко котлы в опытах Блека, эта сила не использовалась в машине. Уатт решил прибрать пар к рукам. И в этом первая величайшая заслуга Уатта. Уатт закрыл цилиндр крышкой с дыркой, в которой впритирку ходил шток поршня. От парового котла в дно цилиндра и крышку провел трубы с кранами.

Зажигает огонь в топке, поднимает давление в котле. Начинает орудовать кранами.

Открывает нижнюю трубу. Врывается пар в цилиндр,- поддает поршень снизу. Поршень стремительно взлетает вверх.

Стоп! Закрыта нижняя труба. Открывает верхнюю. Жмет nap сверху, гонит поршень вниз.

Вверх - вниз, вверх - вниз! Пошла машина.

Конечно, Уатт догадался: объединил все краны в один золотник, чтобы им управляла сама машина. И пошла машина сама с невиданной скоростью. Небольшая, быстрая, мощная.

Ходит поршень вверх и вниз, качается коромысло. Kaчается коромысло, да не так, не во всю силу. В чем дело? Виновата цепь. Когда поршень идет вверх, гибкая цепь не передает движения. Пришлось заменить цепи жесткими стержнями и придумать от них передачу к коромыслу.

А от коромысла...

Но тут о таких серьезных вещах пойдет речь", что придется начать особый разговор.

ПРЕВРАЩЕНИЯ НАСОСА. ДУША МАШИН

Года за два до того, как машина Ньюкомена попала к англичанину Уатту, в Барнаульском заводе, на Урале, русский механик Иван Иванович Ползунов сделал гениальное открытие. Он увидел в машине Ньюкомена двигатель.

Позвольте, - скажут, - да ведь это любому мальчугану видно!

Это нам теперь, с нашей колокольни, далеко видать. В старину же было меньше открытых дверей, чем сейчас. Многие двери были заперты, и на самый прочный замок. Считалось, что есть два двигателя-ветряная мельница и водяное колесо. А машина Ньюкомена - зто насос, пусть самодвижущийся, но насос.

И когда хотели привести в движение какое-нибудь устройство, например доменные мехи, поступали так. Машину Ньюкомена заставляли накачивать воду в высокую водокачку. Из водокачки гнали воду на водяное колесо. А от водяного колеса привычным способом приводили в движение доменные мехи.

А о том, что машина Ньюкомена сама могла бы двигать мехи, об этом долго никто не мог догадаться. Родившись из насоса, машина продолжала казаться насосом.

Люди попрежнему видели куколку там, где уже развивалась и созрела бабочка и сейчас разорвет иссохшую оболочку и выползет на свет, расправив пестрые крылья.

Только гениальный человек мог разглядеть в машине Ньюкомена двигатель, пригодный для движения не только одних насосов. Ползунов начал строить машину, чтобы двигать меха плавильных печей.

Насос и мехи-вещи разные. И машина, специально для мехов, выходила необычной, не похожей на Ньюкоменскую: два цилиндра, своеобразная передача. Но тогда времена были тугие, и тогдашней отсталой русской промышленности машины не слишком были нужны. Ползунов умер, кашляя кровью, так и не дождавшись пуска.

Машину пустили без него в вскоре сломали. И долго валялись в камышах, на берегу пруда, позеленевшие медные цилиндры. Шумит высокая трава, шумит в народе слава о машине и сейчас еще старожилы-старики показывают пальцами на лужайку - ползуновское пепелище.

Дело Ползунова довел до конца Джемс Уатт в Англии. Машина Ползунова годилась не всюду. Она годилась для мехов, но не годилась, скажем, для прялки.

И если бы делать так, как делал Ползунов, то пришлось бы для каждой работы придумывать свой специальный паровой двигатель: для мехов - один, для мельницы - другой, для молота - третий.

Уатт пошел дальше Ползунова. Не об одних насосах и мехах была его забота. Позаботился он обо всех машинах, и в этом еще одна величайшая заслуга Уатта. Он сумел разглядеть то общее, что роднит между "собой почти все машины.

Одни машины гудели, другие "стрекотали, третьи ухали, но во всех них жила одна бесшумная душа - вращение. Вертелись колеса: зубчатые, конические, всякие; поворачивались на осях рычаги, словно спицы колес без ободьев. Вращение было душой машин, и это понял Джемс Уатт.

Он не стал тянуть от коромысла неуклюжую цепь, а устроил от него передачу к колесу. Машина работала, колесо вертелось, и Уатт сказал промышленникам:

Вот вам вращающееся колесо. Оно вращается само и не требует ни ветра, ни потока воды. Оно будет вертеться везде, где это нужно, только подавай топливо. А вы уж сами приводите от него в движение какие хотите машины! Так закончилось еще одно удивительное превращение. Превращение насоса в паровую машину.

Мы привыкли к стремительному ходу техники.

Вчера не было авиации - сегодня самолеты гудят над головой. Вчера не было радио - сегодня громкоговорители вещают на площадях. И даже странным кажется, что так медленно делались в старину изобретения. Все было у людей: и котел, и цилиндр, и поршень - и не порознь, а вместе, в одной машине.

Но шестьдесят лет прошло, пока додумались люди, что пар из котла может двигать поршень. И нужен был гений Уатта, чтобы открыть это.

Счастлив тот. кто сумеет разглядеть в привычной машине черты не родившейся еще вещи.

Но для этого надо знать свою машину, видеть все в ней насквозь, быть специалистом своего дела.

«Жизнь насекомых», а также «Тихо, тихо ползи / улитка по склону Фудзи…» — самое первое и самое тривиальное, что возникает при знакомстве с этим стихотворением. При поверхностном, признаемся, знакомстве. Сразу вспоминается, что абсурдизм и сюрреализм, вырастающие из обыденности, — один из любимых приёмов поэтического поколения, сформировавшегося в «лихие девяностые». Светлана Богданова в совершенстве владеет этими методами отображения, а точнее, преображения реальности. Разговорная стилистика, порой почти просторечие в шекспировских ямбах, сопряжение божественного и балаганного создаёт в текстах Богдановой особое, агрессивное поле поэтического напряжения. Чисто лирическое начало в её стихах развоплощается (если вообще не девальвируется). Если поэт повествует о жизни внутренней, то это чаще всего (на первый взгляд) жизнь «внутреннего Ничто». Но на суггестивном уровне из этого Ничто рождается Нечто; все характеристики и ассоциации идут «от противного», однако имплицитный реципиент вполне способен разгадать эти коды.

В стихотворении «Интуитивная гусеница» на глазах у читателя структурируется и ниспровергается творимый миф о художнике. Вначале дано апофатическое определение тяжкой, очевидно, сальерианской гусеницы-Рапунцели через даже не палочника, а нематериального моцартианского мотылька-Шерлока. Шерлок, конечно же, здесь тоже непрост, он тоже репрезентирует не персонаж, но архетип.

Стихотворение озадачивает. Почему гусеница вдруг — «интуитивная»? Она поклонница Бергсона? Ах да, ведь всю первую строфу заполняет Шерлок, а он по определению дедуктивен! Утончённый ушлый «палочник» занимается невероятной акробатикой, как на физическом, так и на ментальном уровне; он точно знает, как надо обращаться с этим миром: брать даже не второй, а и вовсе третий экипаж — и даже в нём не чувствовать себя в вольготной безопасности, а продолжать растворяться, сливаться (во всех смыслах), мимикрировать под этот злой и непредсказуемый мир, чтобы только выжить, сохранить себя. Но эта попытка себя сохранить даёт обратный результат: Шерлок уже почти нереален, мимикрия его доходит до дематериализации. Он подобен заигравшемуся трикстеру, который уже не в силах сменить личину. И ради чего он творит вот это всё? Ну, вы же понимаете: сыщицкие будни, высокоэффективный социопат, такие дела… Шерлок борется с этим миром, пытается исподволь подчинить его себе. Он, по определению, на светлой стороне Силы. И вообще — победитель. Но почему-то «из ужастика»? «Точно палочник из ужастика, взбирающийся на десятый этаж». Это про него Гусеница так говорит. Восхищается — или иронизирует? Да как какая-то там интуитивная гусеница смеет иронизировать над прекрасным дедуктивным палочником? Да и не палочником вовсе, а — мотыльком, полупрозрачным, изящным и миражно-хрупким. Словом, посягает на святое, опошляет хрустальную мечту мерзкая эта гусеница.

Кстати, а какова она вблизи? В последующих трёх строфах энтомологически-мифологическая героиня предстаёт во всей красе, причём краса эта многогранна. Рассказывая о себе, исповедуясь и раскрываясь имплицитному читателю (почти в традициях классицизма), она беспощадна и предельно самоиронична: она «тяжёлая и плотная», читай, плотская, в противовес Шерлоку (который, практически, «плоть, почти что ставшая духом…»). Гусеница же — «свинцовая Рапунцель в темноте колодца». Эта звонко цокающая аллитерация, эта почти неуместная инверсия образа, это превращение лягушки в царевну , гусеницы в сказочную красавицу (вон оно, подспудное, суггестивное звенящее «ц»!) — катарсис, которым разрешается мрачная самоирония. Оксюморонная свинцовая Рапунцель в оксюморонном «колодце, вывернутом наизнанку» (трепещите, топологи!) — это же гусеница, обречённая стать прекрасной бабочкой. Но своей судьбы она ещё не ведает, а может о ней лишь интуитивно догадываться. Кстати, согласно арабской загадке, колодец, вывернутый наизнанку — это минарет. Не знаем, имела ли в виду Светлана Богданова данную коннотацию этого образа, но, в любом случае, такое сюрреалистическое место пребывания героини бросает и на неё отсвет чего-то волшебного и фатально-инфернального. У этой Рапунцели от гусеницы, по всей видимости, лишь бесконечно длинные извивающиеся косы. Спасительны ли они для кого-нибудь? Неизвестно. К тому же колодец, вывернутый наизнанку, превращается волей метафорического переноса в торчащую вверх «булавку, о которую можно навсегда уколоться», то есть колодец контаминирует с фатальным веретёнцем Спящей Красавицы. Минарет и веретёнце, Восток и Запад, пропасти и зияния. Да ещё выплывают откуда-то до боли знакомые (в том числе, и поколению девяностых) строки Высоцкого («И нам осталось уколоться / и упасть на дно колодца, / и там пропасть, на дне колодца, как в Бермудах, навсегда») и заставляя вспомнить ещё об одном аспекте этого образа: колодец как метафора чёрной дыры. И наизнанку здесь выворачивается сама вселенная.

Но если во второй строфе была дана внешняя характеристика героини вкупе с определением её места в мироздании, то третья строфа содержит её внутреннюю характеристику, анализирует её поведенческие аспекты. И тут мы вспоминаем Евгения Онегина и, шире, «героя времени», который, как известно, «и жить торопится, и чувствовать спешит». Не вполне понятно, однако, в виртуальности или в реальности Интуитивная Гусеница «выходит за первого встречного» (опять же, как царевна), «покупает первый попавшийся дворец» (ну понятно, как же царевне без дворца), а также (совсем анекдотично) «кладёт богатство в первый же сберегательный ларец». Вылупилась ли она уже, пережила ли метаморфозу и стала бабочкой-подёнкой? Или лишь мечтает об этом? Рискнём предположить, что скорее — второе. Потому что, судя по последней строфе, гусеница лишь в начальной фазе своей метаморфозы. Похоже, она ещё хризалида.

Последняя строфа содержит объяснение всего происходящего, происходившего и имеющего произойти. Свою торопливость гусеница объясняет тем, что ей «некогда ждать…» и «у неё лишь одна попытка». Какая попытка? На первом плане восприятия — конечно же, это попытка стать из куколки — бабочкой. Но не случайно в этой строфе возникает мотив рушащегося мира. «Мой мир слишком зыбок», — утверждает она (кстати, в полном соответствии с бергсонианским мировоззрением). Мир Гусеницы «осыпается, наподобие древнего свитка» («И небо скрылось, свившись, как свиток; и всякая гора и остров сдвинулись с мест своих…»). Показательно, что на фоне этого (локального ли?) апокалипсиса Гусеница без всякого страха и трепета, но с экзистенциальным стоицизмом задумчиво констатирует: «Понятия не имею, откуда и о чём этот свиток». В последней строфе содержится исчерпывающее (хотя и вновь несколько апофатическое) самоопределение этой героини: «Я не сыщица и не чтица. Я интуитивная гусеница. И у меня лишь одна попытка». И вновь: что ж это за попытка такая? Учитывая все перечисленные нестандартные, а порой и парадоксальные реакции Гусеницы-идеалистки на внешние раздражители, рискнём предположить, что у неё «лишь одна попытка» не для того, чтобы банально выжить, а чтобы кардинально изменить тот мир, к которому миражный дедуктивный рационалистический Шерлок лишь рабски приспосабливается. Мир разворачивается и осыпается — именно это происходит с коконом при метаморфозе хризалиды. А Бабочка, взлетев над обломками ветхого бытия, станет попыткой его обновления.

Итак, несмотря на то, что стихотворение Светланы Богдановой представляет скорее песнь разрушения, нежели созидания, возможно, «в действительности всё не так, как на самом деле», и перед нами — хаосмос . Тот самый, в котором «свинцовая» интуитивная гусеница вдруг превратиться в дивную кастанедианскую бабочку, на крылышках которой записаны все тайны нашей забавной вселенной.